ВОЛШЕБНАЯ  ДУДОЧКА
 

	Но что могли отец с матерью поделать, если сын их был больше ребёнком ветра да гор, чем родителей. Тянуло Тия к горам, тянуло сильнее, чем верёвками. Сидит он дома с Карой, о хозяйстве беседует, или с Зарикой возится, или стариков разговорами да песнями, какие попроще, развлекает, а у самого в голове одно – видятся ему картины тех мест, где он днём со своими козами да овцами проходил, где горизонты с небом сливаются, где наседают на вершины облака, а в землю уходят ущелья, где стонет-поёт ветер... Слышит он эти песни, слышит…
		...Как умирает зарево рассвета, Как гаснут звёзды и уходит лето, Как тают льдинки, ночь крадёт поля, Как улетают птицы в тёплые края… Так вслед за ними, пересчитывая дни, Летят несбыточные помыслы мои. И лишь всевидящее Око Пустоты Смеётся над тщетою суеты…

     Живёт так Тий – и горя не знает, а семья его непонятными предчувствиями мучается: рады бы разобраться, что с их сыном-мужем случилось, а не могут. Странный ходит пастух, задумчивый, всё дольше в лесу задерживается, всё раньше из дому уходит.
     Едва позолотит заря верхушки деревьев, едва поблёкшие звёзды с небом сольются, едва куры глаза приоткроют – Тий уже на ногах, на жену спящую взгляд кинет, дочке одеяльце поправит и за порог. А у Кары, что лицом в подушку уткнулась и делала вид, что спит, – глаза в слезах, да только что она может сделать?
     Идёт Тий по дороге, впереди себя стадо коз гонит, несколько овец нахлобученных, заросших, уже не белых, а серых, тут же отстают.
     А на душе Тия всё поёт – и эта дорога в горы ему нравится, и обочины с мелкой сухой травой, и камни, которые из-под копыт животных вылетают и бьют его по коленкам, – всё ему хорошо! Посмотрели бы на пастуха сейчас родители – сколько солнечных зайчиков в его глазах прыгает, сколько счастья он излучает – непременно бы сразу сыну в горы ходить запретили!

– Эй, Тий! Тий, говорю, подожди!      Жмурясь от солнца, Тий вглядывается в заросли терновника около дороги, заранее радуясь встрече с Дракотой – своим самым верным и, пожалуй, единственным настоящим другом. Наконец тот появляется – исцарапанный, ободранный и с ног до головы испачканный синеватым ягодным соком. Но счастли-и-ивый! Дракота улыбается своей открытой и такой знакомой улыбкой, отчего рот его расплывается почти до ушей, и мчится напролом к Тию.      – Тий! – говорит он и замолкает, ослеплённый собственным счастьем. Но в этом молчании, сияющем взгляде видит пастух гораздо больше любых возможных слов, он видит то, чего не видят другие – те, кто любит посмеяться над беззащитным и обидеть слабого и кто дал мальчишке презрительное прозвище – Змиюк – за худобу и манеру передвигаться одному ему присущим способом: словно волна, обтекающим и беззвучным.      Тий же, глядя в открытое лицо друга, расплывается в ответной улыбке и, не сдерживаясь, хлопает мальчишку по плечу, отчего тот, хохоча, отлетает на три шага в сторону.      – Дракота!

     Умолкнув, пастух склонил голову и дослушивал собственную песню, кругами расходящуюся к ясным горним горизонтам.
     Наконец стихла и она.
     Успокоившийся было Дракота неожиданно дёрнулся и снова заволновался.
     – Опять, опять голоса, – тихо произнёс он, – лучше ты что-нибудь ещё спой…
     – А интересно, что тебе голоса эти говорят? – спросил вдруг Тий, сам удивившись – как это ему прежде никогда не приходило в голову узнать – с чем же внутри себя уживается его несчастный друг.
     Но тот не отвечал, вдруг разом затихнув и нахмурившись.
     – Лучше тебе не знать, – сказал он наконец.
     – Почему?
    
     «Глупец, дитя глупцов!!! Мало тебе своих бед, так ты ещё и чужие себе на плечи взвалить хочешь?! Что от тебя через год останется? Зачем тебе это нужно? Всё равно не заживёшься ты на свете!!!»
    
     – «…на свете»… – закончил Змиюк.
     Тий, раскрыв рот, смотрел на него.
     – Дракота, ты же сумасшедший!
     – Все так говорят, – пожал плечами мальчик.
     Но Тий продолжал глядеть на него, словно видел впервые. Что-то в жестокости этих слов, а главное, в безлико-холодном и чужом тоне Дракоты, произносящего эти нелепые, но наполненные каким-то своим внутренним смыслом фразы, заставляло хмуриться. И дрожь, пробежавшая по его рукам полчаса назад, пробила их снова.
     – А что ещё говорит голос? – как можно спокойнее, чтобы не волновать друга, спросил он.
     «Теперь ещё этому недоумному, всех презирающему и всем недовольному индюку рассказываешь обо мне, злодей!.. А вообще, забавная у вас парочка – малолетний кретин и бездарный рифмоплёт…»
    
     – Дракота, Дракота! – снова не выдержал Тий. – Ведь это же ты про меня говоришь! Как ты можешь?! Я же твой друг, я же тебя люблю!
    
     «Никого ты не любишь, кроме одного себя, мелкое, ограниченное существо!»
    
     – Замолчи, замолчи!.. Змиюк! – с презрением в голосе сквозь зубы процедил Тий и резко вскочил. Он хотел добавить что-то ещё, но то, что он увидел перед собой, остудило его гнев...
     Свернувшись калачиком на траве, скорчившись, Дракота застыл без движения. Если бы мальчишка хотя бы хныкал или жаловался, как делают обычно, обидевшись, – Тий бы такую реакцию понял и продолжил пинать словами этого неблагодарного юродивого, которого он прежде так любил. А теперь пастух вдруг запнулся, удивляясь, отчего это Дракота не вздрагивает от справедливо заработанных слёз и не ноет?
     Похоже было, что мальчик даже и не дышал; лица, спрятанного в траве и прикрытого грязными разодранными до локтя рукавами, было не видно. Тий застыл от испуга – уж не умер ли на месте его странный друг?.. Он толкнул мальчишку в бок.
     Как-то нелепо дёрнувшись, Дракота действительно почти по-змеиному вывернулся, и только теперь из груди его мучительным стоном вырвалось остановившееся было дыхание. Спазм, перехвативший минуту назад его горло и сердце, не способные вместить всю боль и горе, причинённые Тием, этим презрительным прозвищем, которого Дракота раньше от пастуха не слышал, теперь отпустил его. Он сел, посмотрел прямо в глаза другу, и по его щекам в сопровождении совершенно беззвучных вздрогов и сдавленно открывающегося рта потекли слёзы. Но взгляд парнишки был хуже любых слёз…
     – Зми… – запнулся Тий на середине вырывающегося слова.
     Дракота по-прежнему молча смотрел на него, пока пастух вдруг не почувствовал, что гнев его полностью улетучился и теперь ему даже немножечко стыдно. Действительно, чего он хотел от жалкого сумасшедшего? Тий решил даже, что простит беднягу…
     Но Дракота так и не извинился. Посидев немного, он неловко и как-то разбито стал подниматься с земли, собирая по ходу высыпавшиеся из сумки ягоды тёрна и шиповника. Глядя на его движения, сдавленную нервную дрожь, на выскальзывающие из неловких маленьких рук ягоды, рассыпающиеся по траве синими точками… Тий всё сильнее и сильнее смущался. Он привык считать себя добрым человеком и теперь это вспомнил.
     – Дракота… – начал он, когда мальчишка уже развернулся и поплёлся на полусогнутых ногах своей тихой плывущей походкой к запылённой дороге в селенье. – Дракота, ну подожди! Не будь дураком… – И Тий снова запнулся, коря себя за неудачно вырвавшееся слово.
     Но паренёк действительно остановился и обернулся.
     – Он о тебе правду говорил, этот голос, да, Тий? – спросил он, затем резко отвернулся и побежал прочь, видимо, пряча вырывающиеся слёзы.
     «Что это со мной такое? – думал Тий. – Как я мог быть таким жестоким? Он ведь действительно никогда ничего плохого не делал. Но эти его голоса, эти его слова...» – расстроенный пастух прилёг головой на сумку и постарался успокоиться...
     Козы, как обычно, мирно щипали травку, поэтому он мог позволить себе подремать. Утомлённый, расстроенный утренними переживаниями и убаюканный пригревающим солнышком, Тий заснул…
    

– Ничего ты не понимаешь! – снова принялось твердить чудовище. Взгляд его сделался упрямым и хитрым, а страшная морда оскалилась.      – Заладил. Того, что я знаю, достаточно, чтобы отличить доброе от злого!      Глупый спор начал ему уже надоедать.      – А ты докажи, – как-то очень вкрадчиво произнесло существо.      – Как?      – Ты ведь у нас певец? Правда, твои лживые песни никуда не годятся, у меня от них только рога болят…      – Ах… – только и смог выдохнуть Тий, но существо продолжало говорить, не дав ему возможности вставить ни единого слова:      – Вот и придумай хоть одну правдивую песню, такую, чтобы в ней не было лжи… Совсем… Ни словечка неправды… Придумай… А я отпущу Змиюка.      Тий удивился. Почему такое лёгкое условие? Может быть, здесь есть какой-то подвох?      – Это что, и всё условие? – на всякий случай спросил он. – И ты оставишь его в покое? Всё-таки он – мой друг, и я его даже люблю.

     Оказавшись в селенье поздним вечером и разведя коз по дворам, Тий первым делом поспешил туда, где обычно бывал в такое время Дракота. Он бежал, почти летел к окраине села, не обращая внимания на скользкую глинистую грязь и блестящие лужи, в которых отражались первые звёзды, переполненный каким-то непонятным чувством, то ли новизны, то ли вдохновения. Ему хотелось так много рассказать другу: и то, что он теперь знает, как ужасно жить с голосами в голове – недолго и действительно с ума сойти, и про свой жуткий вещий сон, и про этот предсказанный ливень... А ещё Тию хотелось извиниться – так всё переменилось за один день.
     Дудочка замолчала, и Тий надеялся, что навсегда. «Ведь я всё нормально воспринимаю, я просто не могу быть серьезно болен», – размышлял он и удивлялся, что можно одновременно чувствовать себя преотлично и болеть.
     Но Дракоты на обычном месте не оказалось. Пастух удивлённо осмотрелся по сторонам, заглянул в деревянный шалаш, который сам же помогал ему строить; раздвигая мокрые ветки, обследовал кусты, даже порылся в сваленном в кучу хламье. Паренька нигде не было.
     «Ну, ничего, – успокаивал себя Тий по дороге домой. – Завтра он сам придёт, не утерпит!»
     – Неправда, неправда, ай-ай… – пропел внутренний голосок, но Тий взял себя в руки и ничего не услышал, списав эти звуки на плеск дождя…
 

     – Папа, папа! – сверкнув глазёнками, взвизгнула Зарика, обхватывая Тия за колени.
     – Что так поздно? – спросила, оглянувшись через плечо, Кара. Свет тусклых масляных ламп играл на её полных, красных от вечного стояния у печи щёчках. Но Тию это зрелище почему-то показалось неприятным, и он отвернулся.
     – Дождь в горах застал, – мрачнея на глазах, как это бывало с ним всякий раз по возвращении домой, ответил пастух и, потрепав дочку по голове, отстранил её в сторону. Та надулась и с обиженным видом уселась прямо на пол.
     Кара исподлобья на него зыркнула и покачала головой:
     – Вроде бы ты в ясную погоду домой спешишь…
     – Вечно ты всем недовольна! – сорвался Тий и даже фыркнул с досады. Хотя обычно умел своё раздражение скрыть или придержать.
     – Прекрати! – негромко прикрикнул отец.
     – Разве она врёт? – заступилась мать.
     – Хоть бы раз ты засветло вернулся, – добавила сестра.
     – Опять вы за своё! – И в одну минуту озлобившись, Тий выбежал во двор, громко хлопнув дверью.
     Там всё посвёркивало и переливалось, отражая в каплях звёзды и луну; деревья, по-ночному нахохленные, темнели по сторонам от избушки. Неподвижный ночной воздух пах дождём и хвоей. Вздохнув, пастух присел, прислонившись спиной к забору.
     «Почему они вечно ко мне лезут?! – вертелось у него в голове. – Почему не дают мне жить, как я хочу?!»
     – Твои желанья несмышлёные, смешные, способны сделать целый мир несчастным, разрушить горы, океан и землю, и всё равно остаться больше неба...
     – Да что такое опять? – вскочил на ноги Тий. – Ну сколько можно?! Мало мне своих неприятностей?
     – Все неприятности твои тебе приятны.
     Пастух раздражённо поёжился и стал думать, как же ему себя вести. Голос не пропал – он всё так же спокойно и по-доброму вещал какие-то обидные вещи, словно это были весёлые истории или шутки.
     «Либо я и вправду перенервничал и сошёл с ума, – думал Тий, – либо всё, что случилось, – правда. Но ведь такого просто не может быть! Такого не бывает!»
     И тут в голову ему пришла замечательная идея. Быстро нагнувшись, он набрал в горсть мелких камушков, мокрых и холодных. Затем, зажав ладонь, громко крикнул:
     – А ну, всезнайка, давай, угадывай, сколько тут камней?!
     – Ровно пятьдесят, – спокойно ответил голосок.
     – Пятьдесят?! Как же! – И Тий, усевшись поближе к окошку, принялся камушки пересчитывать.
     Их оказалось сорок девять.
     – Один ты выбросил тихонько, – подсказала дудочка.
     – Да уж… – Тий сполоснул ладонь в бочке с водой и тяжко выдохнул: – Если уж ты со мной говоришь, и слова твои сбываются, – он снова почувствовал себя глупо, чётко понимая, что перед ним никто не стоит, но кто-то ему всё же отвечает, – то скажи, пожалуйста, всё, что случилось – что… всё взаправду?!
     – Всё Правда. И везде, – совершенно чётко произнёс голос.
     – Нет, – поправился пастух, – вот то, что я видел во сне, – всё взаправду случилось?
     – Из Правды ничего не выпадает.
     – И что, я поспорил с чёртом, что напишу ему песню?…
     Молчание.
     – А я её смогу написать?
     – Ты – нет! В тебе совсем нет правды. Ты – маленький, обугленный комочек, сгоревший в собственных ошибках и страстях… Да, ты умеешь звуки складывать в слова и строчки, и называешь Песней то, что получилось, но всё, что в глубине тебя родится, иначе и не вырвется наружу, чем как зола, – того огарка вздохи. Ты ничего не сотворишь, несчастный, ты сгинешь, проигравший в этом споре.
     – А что потом?
     – Начнётся всё сначала…
     – Сначала?
     – И сначала… И сначала…
     – А что потом?
     – Начнётся всё сначала…
     – Вот глупая зануда!
     Молчание.
     Тий раздражённо прошёлся от одного края своего маленького дворика до другого, не зная, как ему выместить своё раздражение. Будь дудочка настоящей – он бы её сломал, зашвырнул куда подальше и спокойненько жил себе потом. А так?
     – Тий, иди в дом! – позвала мать, высунувшись из окна. – Простудишься.

Раздражение снова накатилось на пастуха:      – Не простужусь, ложитесь спать!      – Простудишься, простудишься, слепой…– произнесла дудочка голосом самого Тия, после чего он в ярости пнул ногой подскочившую к нему в преданной радости собаку. Промокшая и обиженная, она отскочила к стене и жалобно заскулила. Но её хозяин ничего сейчас вокруг себя не замечал.      – Так, значит, ты будешь судить мои песни? – почти крикнул он.      Дудочка зазвонила, затрепетала, словно весенняя листва, но ничего не сказала.      – И что же мне теперь делать – петь их ТЕБЕ?      – До песен далеко. Тебе бы, парень, сперва с семьёй своею разобраться. Не то ни слова про тепло и ласку, про доброту, любовь, про свет, терпенье я не смогу принять в тебе за правду… Ты спой про ложь, про злобу и желанья…      – Мои песни всегда приносили людям счастье… – с вызовом перебил её пастух.      – Счастье – вымысел несчастных…               Бог не думает о счастье.

		Мне ли не знать красоты усыпающей Осени – плачущей, злой, умирающей, Небом закатным и солнцем играющей, Золотом пахнущей и выжигающей В сердце покой: безмятежный, но таящий… Листьев шуршащих песня звучит, Сердце не плачет – молчит...
	«Глупо даже предлагать ей это, – думал Тий, перелистывая в голове бесконечные слова стихов, нанизанных в строчки. – Она скажет, что осень не плачет, а только идёт дождь, что она ничем не играет и ничего не выжигает...»      Но, плюнув на сомнения, пастух всё-таки спел и эту песню, спел очень даже хорошо – просто и светло, почти как писал её. Если бы Дракота был сейчас здесь, он бы, верно, растрогался...      Но дудочка лишь тихо вздохнула:      – Ты никогда не видел Осени...      – Не видел осени?!? – восклицал возмущённый Тий. – Да я писал её осенью!      – Да, ты писал... А Осени там нет... Как нету у неё отдельной воли. Как нету у тебя в душе покоя. И то неправда, что душа твоя молчит. Ты сам придумал эту осень, Тий...

     Пастух опять залился краской – он и представить себе не мог, что от критики может быть так стыдно.
     Он потом ещё много чего спел дудочке – свои лучшие и даже плохие песни. Обо всём на свете – про любовь, про тоску, про горы, даже про коз. И всегда оказывалось, что он не видел ни любви, ни гор, ни коз. Тия это изумляло. Как он мог не видеть так много вещей? Он ведь не слепой! И как могла дудочка, если она говорит только правду, утверждать такие глупости? Или, может быть, она не врёт?..
    
    
     – Я думаю, что ты несправедлива ко мне! – заявил он ей однажды, не заботясь уже даже о том, что говорит вслух в людном месте и изумлённые односельчане сторонятся к обочинам дороги. – Твои слова расходятся с тем, что есть на самом деле!.. Нет, я не говорю, конечно, что ты врёшь... Но... В общем-то... Ты иногда не совсем права...
     И, смутившись вконец, Тий стал ждать ответа.
     – ...А Правда – не слова!
     – Но ведь?..
     – Не слова...
     – Она словами... отражается... Если ты говоришь не правдивые слова, значит – это неправда!
     – Твои уроки правды несколько смешны. Не я нуждаюсь в них, а твои песни…
     – Но как я могу написать правдивую песню, если тебе ничего не нравится?! – немного нервничая, Тий стукнул кулаком по ладони.
     – А дело не во мне... – щебетнула дудочка трелью птицы. – Ты должен правду знать не для меня!
     – Для беса?
     – Нет.
     – Для Дракоты?
     – ...Нет...
     – А для кого?!

     Следующие несколько месяцев Тий безостановочно писал. Сначала – обо всём, что приходило в голову, потом – о том, что видел и твёрдо знал. А весь последний месяц – просто во все глаза смотрел на одну-единственную проросшую в горшке с луком травинку, а затем говорил вслух: «Травинка». Но дудочка твердила: «Нет!» – словно издеваясь над несчастным пастухом!
     – А что же это?! – спрашивал он.
     – Травинка... – щебетала дудочка.
     И Тий задыхался от возмущения.
     Он не мог объяснить разницу между их травинками, но она была налицо – стоило дуре-дудочке произнести слово, как в голове Тия моментально вспыхивал сочный зелёный колосок с капелькой вечерней росы на кончике. Он чуть подрагивал от ветра, а на тонком стебле поигрывали закатные зайчики.
    
     – Ты врёшь!!! – орал он во весь голос.
     Дудочка молчала.
     – Ты всё время врёшь!!! – буйствовал ветер, разнося Тиевы возгласы по ущельям. – Мне дали обманную, неправильную дудку! Какую-то брехливую дуру, чтобы погубить меня! Убирайся! Хочу другую дудочку, хочу другую правду! О Боже!!! Что мне делать?!..

     ...Время неумолимо шло вперёд. Ни одно произнесённое им слово не было признано дудочкой за правду. Даже полные горечи фразы типа: «Я глупец», – к которым отчаявшийся Тий стал прибегать к концу зимы...
     Снежные заносы за окном производили на пастуха гнетущее впечатление: снежинки – дети небесных туч – носились по миру... и прилипали к стёклам…

     – Всё, дудочка! Я не могу больше! – заявил он однажды. – Я устал! Если во мне нет правды, значит, это задание невозможно выполнить...
     – Ты лишь отчаялся в себе.
     – Но ведь теперь я проиграю! И погибну?..
     – Наверное...
     – Но что же мне делать?
     На удивление, дудочка ничего ему не ответила.
     – Эй, – позвал Тий, – что мне делать?
     Распевы голоса, к которым он так привык, прекратились. Пастух ждал, ждал ответа, несколько раз мысленно обращаясь к своей собеседнице, но отклика не было.
     «Ну и Бог с ней, – решил он, прохаживаясь вдоль дороги. – Наверное, обиделась...»
     Солнышко тепло, почти по-весеннему, пробиралось к нему под одежду, воздух звенел, а птицы, ополоумев от первого тепла, пели-надрывались так громко, что не расслышать было и собственного голоса. Горы, великие и прозрачные, таяли первыми оползнями и ручьями. Тий подставил лицо лучам и прищурился. В голове его роились тысячи стихов, новых и старых, но сейчас пастух не придавал им никакого значения – все они были дудочкой отвергнуты.
     Хотя Дракоте бы понравилось...

     – Что же мне делать?.. – механически повторил он нараспев, как повторял уже тысячу раз.
     –...Ты, правда, хочешь знать? – отозвалась дудочка.
     – Что?
     – Правду?
     – А что мне остаётся делать?!
     – Подумай! Правда – как змеи укус, отравой исцеляющий от хвори. От горечи её ты взвоешь вскоре, не станет слаще яд, не превратится в мёд...
     – Дура! Мне и так уже конец!
     – Тогда решайся! Приоткройся Правде – она войдёт в тебя потоком бесконечным. Её испробовав, уже не позабудешь, войдя в неё – назад не воротишься! Оглянешься – и старого не вспомнишь… И не найдёшь знакомых берегов…
     «Да! – закрыв глаза, решил пр о себя Тий. – Я совсем запутался. Не могу больше».
     – Да, – подтвердил он вслух.
     – И что ж ты хочешь знать сначала? – пропела дудочка совсем тихо и издалека, словно чужая. Её голосок сделался тонким и прозрачным. Чтобы слышать его, Тию приходилось закрывать глаза.
     – Дракота, – грустно проговорил он и нахмурился. – Я хочу знать эту твою чёртову тошнотворную правду об этом вашем сумасшедшем, который никак не оставит меня в покое!
     – Тий! – неожиданно-решительно пропела дудочка. – Ты не знаешь ещё ничего! Начни с простого – вспомни про травинку, – ты не готов ещё к Правде о Дракоте!
     – Да? – заинтересованно протянул пастух. – А что же там такого страшного?
     – Нет страшного... Но ведь у Правды – половины не бывает. А целая – тебе не по зубам…
     – Всё равно – сколько можно жить с этим постоянным зудом внутри? Почему я никак не могу успокоиться из-за этого мальчишки! Хочу знать!!! знать... знать... ть.... ть....ььь...ь....

 

     …Бездна… ...Вой!!! Безбрежный чёрный водоворот… Необозримые беззвёздные пространства – величественные, хаотичные, полные огня, жгут ему сердце. Неслышимый звук раскачивает, бередит ум, а клубы чёрного звона съедают мысли, как птицы склёвывают крошки хлеба…
     ...Тий видел всё вокруг себя, словно сам был одним большим взглядом. Внизу него метался во все стороны огонь, наполняя миры светом и жаром – бесцветно-ярким, слепящим, бездымным! Вверху не было ни неба, ни облаков – только чёрный оскал Вечности, пустой глазницей давящий на душу. Там, вверху (куда Тий боялся даже поднимать взгляд) не было привычных ему вещей, в которых он видел смысл. Все они становились глупыми и рассыпчатыми в этих прозрачных волнах пустоты. Но зажмуриться и сжаться Тий не мог – просто было нечем. Поэтому всё, что ему оставалось, ничтожному и напуганному, – не смотреть вверх.
     А во все стороны от него струились реки, – только очень странные – в них не было воды. Но они текли во все стороны: вверх, вниз и даже сквозь него... Тий никак не мог собраться с мыслями – в душе его царил ужас. Ему хотелось одного – поскорее выбраться из этого страшного места, где горел огонь без дыма и сжигал облака из снов.
     Не в силах думать ни о чём, он мог только дрожать. Но вдруг... Где-то там впереди, среди мелькающих всплесков миров, всплывающих и лопающихся, словно мыльные пузыри, показался свет.
     Пастух невольно подался вперёд и устремился к нему. Свет приближался, приближался, пока не превратился в маленький светлый островок с сидящей на нём человеческой фигурой. Она светилась, оставаясь спокойной среди всех метаний и буйств этого странного мира. От неё веяло даже некой тёплой прохладой, которая достигала и Тия, знобя и согревая одновременно. Человек не двигался, не шевелился, а взгляд его лучился и смотрел куда-то вдаль, словно не замечая ничего вокруг.
     И пастух бы немедленно устремился туда, в этот Покой и Свет, если бы... Не боялся Их ещё сильнее, чем Черноты вокруг. Откуда-то из глубины себя к пастуху пришло знание, что ПРОСТО ТАК ему к этому свету не приблизиться. А ощущение того, КАК приблизиться туда, даже мысль об этом заставляла Тия терять сознание.
     И застыв так между двумя ужасами, словно утопленник, не желающий тонуть, но и неспособный выплыть, он смотрел в лицо человека на островке, которого почти не было видно из-за сочащегося сквозь кожу света. Это лицо притягивало взгляд, сея в душе Тия какое-то смущение и тревогу, расплющивая его невероятной силы давлением, притягивая и отталкивая одновременно. И, разодранный на тысячи частей этими чувствами, мечущимися, скачущими, словно сумасшедшие зайцы, пастух всё сильнее приближался мыслями туда, к существу, спокойно сидящему посреди всех этих ужасов...
     ...А потом человек вдруг поднял на него взгляд...
    
     И Тий увидел длинную дорогу в бессчётное количество шагов, каждый из которых был уже пройден. Он увидел Облака страстей и Океаны ошибок, разных и очень одинаковых, каждая из которых была сделана и затем выстрадана. Он увидел миллионы миллионов лиц: в слезах и смеющихся, мельтешащих, загнанных в себя, затуманенных и ясных, скалящих зубы от ярости и мёртвых, с колышущимися стеблями трав в глазницах. Всё смешалось...
     ...И все эти лица находились в одной-единственной точке, взирая на него мудрыми спокойными глазами, такими же безжалостными, как и свет, льющийся из ниоткуда...
     Туман вокруг человека стал рассеиваться, и Тий узнал Дракоту – по взгляду и улыбке. Сумасшедший смотрел на него изнутри этого немыслимого существа, про которое страшно было даже думать, и улыбался той самой улыбкой, которая сияла на губах паренька в день их последней встречи. На его подбородке всё ещё синел терновый сок, а на руках заметны были ниточки порезов.
     «Глупец... – понял Тий. – Какой же я глупец...»
     Мелькали картины, глаза и гримасы, воспоминания и события, теребящие его, задающие вопросы, требующие ответа, а Тий видел только одно из них – глубокую застывшую обиду, сведшую судорогой лицо мальчишки и сделавшую его взгляд горьким…
     – Дракота!!! – закричал он вдруг, поддавшись непонятному лихорадящему порыву. – Дракота!!! ... ... ...
    
 

За мутными стёклами снег, Время снова замедлило бег, Мысли, мысли... на сердце темно. Одиночество, шум... всё равно. Кто-то пьёт, кто-то мечет и рвёт, Кто-то свят, кто-то спит, кто-то врёт. Ночной филин – и тот видит больше. Слепцы. Смотрим в зеркало: маски, А сами твердим: «мудрецы»! Мы бредим мечтами про мирный лесной полог, Мы грезим о рае, а сами глядим в потолок,

Мы ходим по кругу и шепчем другим: «Быстрей!»,                               Мы любим скитальцев, но сами сидим у дверей.                               Нам ждётся и кажется: всё это скоро пройдёт,                               Заря нашей Мудрости, верим, вот-вот подойдёт.                               Мы ждём её, ждём её, жаждем за годом год,                               Уходят, смеясь, столетья за поворот.                               Мелеют не только реки, но и наши ряды,                               Мы уже не дождёмся, мы, словно снега, седы.                               Мы не ждём уже больше, мы больше не в силах ждать.                               Мы бежим, хотя знаем, что нам никого не догнать.                               Мы не можем, хоть бьёмся, мы бьёмся, но мочи нет,                               Мы ушли, но вернёмся, и будем зевать, не зная, где Свет.                               Наши песни допеты, и больше у нас нет слов,                               Мы не звёзды, мы только кометы,                               Да и то лишь во власти снов…

Книга 17 Красавица      Дар
	Сказки на украинском языке